Для Koito
"Губит людей не психо - губит людей вода"
Fallout New Vegas
Бенни, Ченс.
читать дальше
Вода. Река памяти. Каждый раз, смыкая глаза, он погружается с головой в свое прошлое — воспоминания обволакивают, будто ледяная прохлада черной реки. От холода тело сводит судорогой. Вода. Он задыхается, пытаясь выплыть на поверхность, но волны смыкаются над его головой, а грудь горит от нехватки кислорода.
Потом он открывает глаза и видит тот же кошмар наяву.
Дети, старики, женщины. Его семья, племя. Обреченные.
Позади — река. Впереди — огонь. И пули. Сплошным шквалом жалящего роя, они находят свои жертвы. Спасения нет. И он ничего не может сделать. Только переживать это вновь и вновь вместе с ними.
Он захлебывается в своих воспоминаниях, судорожно хватая ртом воздух, не в силах согнать видение. Что-то рушит тонкую поверхность реальности, низким голосом пробиваясь сквозь пелену.
- Как ты себя чувствуешь? Ах, прости — я забыл, что ты не говоришь. Сигарету?
Лощеный вегассовский выродок нависает над ним, протягивая пачку. Ченс лежит неподвижно — смотрит мутными глазами, перед которыми все еще стоят отголоски прошлого.
- А понимаю. Не та наркота, к которой ты привык, - медленно протягивает мужчина в клетчатом костюме, убирая сигареты в карман. На мгновение Председатель вымученно хмурится, глядя куда-то вверх и нерешительно закусив губу. Наконец, после паузы решается на что-то, начинает говорить. Его лицо расплывается туманом, будто окутанное водным паром.
- Ченс, ты крепкий малый. И я очень надеюсь, что ты справишься с работой, серьезно. Твоя проблема с наркотиками... она ставит дело под угрозу. Мне нужен от тебя другой настрой.
Он не понимает. Гладенький, глянцевый франт в отглаженном костюме. Чистый.
Ченс едва разлепляет ссохшиеся губы. Председатель не слышит, наклоняется ближе, чтобы различить слова.
- Губит людей не психо — губит людей...
Ченс слабо ухмыляется и сплевывает на песок, едва не попав на черный лакированный ботинок. Бенни медленно выпрямляет спину, но Ченс уже не видит его, вновь погруженный в глубину своей памяти.
Потом он открывает глаза и видит тот же кошмар наяву.
Дети, старики, женщины. Его семья, племя. Обреченные.
Позади — река. Впереди — огонь. И пули. Сплошным шквалом жалящего роя, они находят свои жертвы. Спасения нет. И он ничего не может сделать. Только переживать это вновь и вновь вместе с ними.
Он захлебывается в своих воспоминаниях, судорожно хватая ртом воздух, не в силах согнать видение. Что-то рушит тонкую поверхность реальности, низким голосом пробиваясь сквозь пелену.
- Как ты себя чувствуешь? Ах, прости — я забыл, что ты не говоришь. Сигарету?
Лощеный вегассовский выродок нависает над ним, протягивая пачку. Ченс лежит неподвижно — смотрит мутными глазами, перед которыми все еще стоят отголоски прошлого.
- А понимаю. Не та наркота, к которой ты привык, - медленно протягивает мужчина в клетчатом костюме, убирая сигареты в карман. На мгновение Председатель вымученно хмурится, глядя куда-то вверх и нерешительно закусив губу. Наконец, после паузы решается на что-то, начинает говорить. Его лицо расплывается туманом, будто окутанное водным паром.
- Ченс, ты крепкий малый. И я очень надеюсь, что ты справишься с работой, серьезно. Твоя проблема с наркотиками... она ставит дело под угрозу. Мне нужен от тебя другой настрой.
Он не понимает. Гладенький, глянцевый франт в отглаженном костюме. Чистый.
Ченс едва разлепляет ссохшиеся губы. Председатель не слышит, наклоняется ближе, чтобы различить слова.
- Губит людей не психо — губит людей...
Ченс слабо ухмыляется и сплевывает на песок, едва не попав на черный лакированный ботинок. Бенни медленно выпрямляет спину, но Ченс уже не видит его, вновь погруженный в глубину своей памяти.
Для ЗелёныйАнгел
"Улыбка - это лишь движение мышц. Я могу вонзить кинжал вам в горло, не переставая улыбаться"
Assassin's creed
читать дальше
Художник, рисующий чужой кровью. Каждое убийство — уникальная творческая работа. Каждая смерть — произведение искусства мастера. Иногда даже следуют апплодисменты, но чаще всего это сдавленные стоны и хриплые вопли ужаса.
Актер, играющий на эмоциях. Подвластна любая роль, а сцена — это весь твой мир. Ничто не истинно, все дозволено. Я могу быть кем угодно, даже тем, кому ты доверяешь: улыбка - это лишь движение мышц. Я могу вонзить кинжал вам в горло, не переставая улыбаться.
Поэт, слагающий рифму из предсмертного хрипа. В этих стихах нет ничего прекрасного, но они заставляют сердце остановиться, замереть. Узкий клинок распарывает кожу, входит в мягкую шею, с тихим «Хруп» пробивая гортань. Кровь хлещет из раны, омывая лезвие, а в глазах жертвы застыло неверие в происходящее. Еще секунду назад человек беззаботно существовал, занятый отвлеченными мыслями, не подозревая о хрупкости собственного бытия. Сейчас тело беспомощно распростерто на земле, а жизнь по капле вытекает из раны, впитываясь в трещины меж гладких камней мостовой.
Последние слова. Что ты можешь сказать мне, ведь времени у тебя осталось так мало? Смерть уже положила ледяные руки тебе на плечи, обняла крепко и бережно, словно свое дитя — уже не отпустит. Не бойся ее, не нужно. Всех нас она настигнет — рано или поздно, минутой или десятилетием раньше или позже. Сегодня, например, я посодействовал твоей встрече с ней.
Прости.
Что я могу сделать для тебя? Тебе все еще страшно, но я держу твою руку: убийца, знаю. Твой убийца. Последний человек, которого ты увидишь, прежде чем тьма навсегда заполнит твои глаза. Потом я закрою тебе веки. Не бойся, тише... прекрати. Это неизбежно.
Не нужно кричать. Тебе кажется, что ты громко взываешь о помощи, но на самом деле это просто тихий, едва различимый хрип. Кровавые пузыри в ране лопаются, крошечными брызгами пятная мои пальцы.
Успокойся. Она уже близко.
Уже почти все закончилось...
Актер, играющий на эмоциях. Подвластна любая роль, а сцена — это весь твой мир. Ничто не истинно, все дозволено. Я могу быть кем угодно, даже тем, кому ты доверяешь: улыбка - это лишь движение мышц. Я могу вонзить кинжал вам в горло, не переставая улыбаться.
Поэт, слагающий рифму из предсмертного хрипа. В этих стихах нет ничего прекрасного, но они заставляют сердце остановиться, замереть. Узкий клинок распарывает кожу, входит в мягкую шею, с тихим «Хруп» пробивая гортань. Кровь хлещет из раны, омывая лезвие, а в глазах жертвы застыло неверие в происходящее. Еще секунду назад человек беззаботно существовал, занятый отвлеченными мыслями, не подозревая о хрупкости собственного бытия. Сейчас тело беспомощно распростерто на земле, а жизнь по капле вытекает из раны, впитываясь в трещины меж гладких камней мостовой.
Последние слова. Что ты можешь сказать мне, ведь времени у тебя осталось так мало? Смерть уже положила ледяные руки тебе на плечи, обняла крепко и бережно, словно свое дитя — уже не отпустит. Не бойся ее, не нужно. Всех нас она настигнет — рано или поздно, минутой или десятилетием раньше или позже. Сегодня, например, я посодействовал твоей встрече с ней.
Прости.
Что я могу сделать для тебя? Тебе все еще страшно, но я держу твою руку: убийца, знаю. Твой убийца. Последний человек, которого ты увидишь, прежде чем тьма навсегда заполнит твои глаза. Потом я закрою тебе веки. Не бойся, тише... прекрати. Это неизбежно.
Не нужно кричать. Тебе кажется, что ты громко взываешь о помощи, но на самом деле это просто тихий, едва различимый хрип. Кровавые пузыри в ране лопаются, крошечными брызгами пятная мои пальцы.
Успокойся. Она уже близко.
Уже почти все закончилось...
Для Anna Angell
"Крысиные повадки"
Хранители.
Роршах, Драйберг.
читать дальше
98 градусов, температура тела здорового человека. Когда такую цифру показывает термометр за окном, это отнюдь не показатель здоровья города. В начале августа 1977-го в Нью-Йорке установилась рекордная за последние 30 лет температура. Город задыхался. Вездесущий запах пота, черная гарь выхлопов, вонь разлагающегося на жаре мусора – концентрированное амбре, плотно укрытое под одеялом густого смога. Днем город плавился в солнечном пекле. Ночью, получая короткую передышку, оживал, болезненно взбудораженный глотком прохладной свежести. Те, кто мог, приспосабливался под этот ритм жизни. Некоторые уже давно жили в нем.
Сон в дневное время вошел у Роршаха в привычку. Стал нормой. Плотно задернутые занавески и наглухо закрытые окна - так комфортнее, когда не впускаешь в жилище жару и смрад улицы. В душной маленькой комнате он беспокойно ворочался, обернутый в беспорядочный комок влажных простыней.
Пробуждение тревожно. Он трет взмокшие от пота виски, прочищает горло и опускает босые ноги на нагретый деревянный пол. Остатки мерзостно-теплой воды в прозрачном пластиковом бидоне - в жару постоянно хочется пить. Внизу за окном пищат дети, их визгливые вопли бьют по измотанным нервам. Стрелки на часах синхронно упираются в четвертое деление. Нужно сходить за газетой.
Вечер мягко окутывает переулки. Золотистые лучи освещают западные стены домов, длинные тени выползают на тротуары. Вдали черные громады небоскребов окрашиваются кроваво-красным заревом заката. Роршах быстрым шагом преодолевает квартал за кварталом. Улицы плывут в мареве уставшего солнца.
Спуск к заброшенной ветке метро. Темнота.
Под землей пахнет сыростью, карманный фонарик высвечивает копошащихся по углам крыс, они даже не боятся человека. Звук шагов глухим эхом летит по туннелю. В коллекторах всегда холодно, воздух затхлый и нездоровый; нужно постоянно смотреть под ноги, чтобы не свалиться в неотмеченный на карте колодец или сокрытый лужицей воды глубокий слив. Это основной путь передвижения Роршаха, его территория - копы и городская мразь не рискуют соваться сюда. Мрачное место, неуютное. Здесь неприятно находиться в одиночестве – некстати вспоминаются местные легенды о животных-мутантах и прочей нечисти. В первые годы изучения этих маршрутов иррациональный страх вызывал волны ледяных мурашек на спине: порой мерещилось чье-то незаметное преследование, навязчивый взгляд в затылок из темноты. Сейчас Роршах знал, что никого, кроме крыс здесь нет – настоящие монстры таятся на поверхности.
Поворот к югу мимо канализационного отвода. Коридоры поросли мхом, грязная вода сочится ручейками по стенам. Ботинки промокли.
В последние годы Роршах все реже ходит этой дорогой: то, что когда-то казалось таким важным, сейчас вовсе теряло смысл. Подъем к заброшенной линии метро, незаметная дверь в темной нише, доступ к которой имеют всего двое.
Драйберга нет дома. Его костюм человека-совы на месте, летательный аппарат тоже. Все чаще Дэниэл использует соволет не как смертоносную боевую машину, а как аэроэкспресс первого класса. В июне он летал в Европу. Позже ничего не рассказывал, но орнитологический симпозиум не может длиться четыре недели, это Роршах знал точно. Он все острее чувствовал, что их пути расходятся.
В холодильнике Дэниэла, как и у подавляющего большинства холостяков, было запустение. Какие-то сомнительные полуфабрикаты с истекшим сроком годности, засохший сыр, три банки с соусами. Роршах не прихотлив — если Драйберг не станет это есть, то ему подобная пища в самый раз. Не привыкать: в худшие дни питался отбросами.
Столовым ножом счистил с сыра заплесневелую корку — не так уж плохо: вкусно. В чайнике осталась чистая вода; он напился вволю, предчувствуя длинную жаркую ночь.
Скрип проворачивающегося замка в двери заставил Роршаха застыть на месте. В прихожей загорелся свет.
Две долгие секунды в неуверенном замешательстве, два четких удара сердца где-то под самым горлом - Роршах поспешно метнулся к лестнице в подвал: сегодня он не хочет видеть Дэниэла. Неизвестно, захочет ли теперь видеть вообще — Драйберг сдался после этой газетной статейки. Закон Кина... чушь! Они сами не понимают, Дэниэл не понимает...
Еще одна лестница. Ступени, ступени. Потайной выход в заброшенный туннель. Темнота. Сырость. Безопасность.
В городе сегодня жарко. Духота вытягивает силы, порождает навязчивую головную боль. Домой, в холодный душ и спать - жара утомляет до изнеможения. На ходу снимая мокрый, пропотевший пиджак, Драйберг прошел в кухню; походя дернул шнурок выключателя.
Пустой чайник. Недоеденный огрызок черствого сыра на столе. Грязные разводы на полу, ведущие в подвал. Гулкая тишина до звона в ушах - никаких шорохов и звуков.
Крысы?
Сон в дневное время вошел у Роршаха в привычку. Стал нормой. Плотно задернутые занавески и наглухо закрытые окна - так комфортнее, когда не впускаешь в жилище жару и смрад улицы. В душной маленькой комнате он беспокойно ворочался, обернутый в беспорядочный комок влажных простыней.
Пробуждение тревожно. Он трет взмокшие от пота виски, прочищает горло и опускает босые ноги на нагретый деревянный пол. Остатки мерзостно-теплой воды в прозрачном пластиковом бидоне - в жару постоянно хочется пить. Внизу за окном пищат дети, их визгливые вопли бьют по измотанным нервам. Стрелки на часах синхронно упираются в четвертое деление. Нужно сходить за газетой.
Вечер мягко окутывает переулки. Золотистые лучи освещают западные стены домов, длинные тени выползают на тротуары. Вдали черные громады небоскребов окрашиваются кроваво-красным заревом заката. Роршах быстрым шагом преодолевает квартал за кварталом. Улицы плывут в мареве уставшего солнца.
Спуск к заброшенной ветке метро. Темнота.
Под землей пахнет сыростью, карманный фонарик высвечивает копошащихся по углам крыс, они даже не боятся человека. Звук шагов глухим эхом летит по туннелю. В коллекторах всегда холодно, воздух затхлый и нездоровый; нужно постоянно смотреть под ноги, чтобы не свалиться в неотмеченный на карте колодец или сокрытый лужицей воды глубокий слив. Это основной путь передвижения Роршаха, его территория - копы и городская мразь не рискуют соваться сюда. Мрачное место, неуютное. Здесь неприятно находиться в одиночестве – некстати вспоминаются местные легенды о животных-мутантах и прочей нечисти. В первые годы изучения этих маршрутов иррациональный страх вызывал волны ледяных мурашек на спине: порой мерещилось чье-то незаметное преследование, навязчивый взгляд в затылок из темноты. Сейчас Роршах знал, что никого, кроме крыс здесь нет – настоящие монстры таятся на поверхности.
Поворот к югу мимо канализационного отвода. Коридоры поросли мхом, грязная вода сочится ручейками по стенам. Ботинки промокли.
В последние годы Роршах все реже ходит этой дорогой: то, что когда-то казалось таким важным, сейчас вовсе теряло смысл. Подъем к заброшенной линии метро, незаметная дверь в темной нише, доступ к которой имеют всего двое.
Драйберга нет дома. Его костюм человека-совы на месте, летательный аппарат тоже. Все чаще Дэниэл использует соволет не как смертоносную боевую машину, а как аэроэкспресс первого класса. В июне он летал в Европу. Позже ничего не рассказывал, но орнитологический симпозиум не может длиться четыре недели, это Роршах знал точно. Он все острее чувствовал, что их пути расходятся.
В холодильнике Дэниэла, как и у подавляющего большинства холостяков, было запустение. Какие-то сомнительные полуфабрикаты с истекшим сроком годности, засохший сыр, три банки с соусами. Роршах не прихотлив — если Драйберг не станет это есть, то ему подобная пища в самый раз. Не привыкать: в худшие дни питался отбросами.
Столовым ножом счистил с сыра заплесневелую корку — не так уж плохо: вкусно. В чайнике осталась чистая вода; он напился вволю, предчувствуя длинную жаркую ночь.
Скрип проворачивающегося замка в двери заставил Роршаха застыть на месте. В прихожей загорелся свет.
Две долгие секунды в неуверенном замешательстве, два четких удара сердца где-то под самым горлом - Роршах поспешно метнулся к лестнице в подвал: сегодня он не хочет видеть Дэниэла. Неизвестно, захочет ли теперь видеть вообще — Драйберг сдался после этой газетной статейки. Закон Кина... чушь! Они сами не понимают, Дэниэл не понимает...
Еще одна лестница. Ступени, ступени. Потайной выход в заброшенный туннель. Темнота. Сырость. Безопасность.
В городе сегодня жарко. Духота вытягивает силы, порождает навязчивую головную боль. Домой, в холодный душ и спать - жара утомляет до изнеможения. На ходу снимая мокрый, пропотевший пиджак, Драйберг прошел в кухню; походя дернул шнурок выключателя.
Пустой чайник. Недоеденный огрызок черствого сыра на столе. Грязные разводы на полу, ведущие в подвал. Гулкая тишина до звона в ушах - никаких шорохов и звуков.
Крысы?